Зигмунд фрейд человек Моисей и монотеистическая религия: три очерка1

1. 
   Моисей, египтянин
   

Отнять у народности человека, которого она прославляет как величайшего из своих сыновей, – отнюдь не то, за что берешься с большой охотой или походя, особенно если сам принадлежишь к этому народу. Но ни один пример не подвигнет меня пренебречь истиной в угоду мнимым национальным интересам, к тому же мы вправе ожидать, что прояснение положения вещей принесет пользу нашему пониманию.

Человек Моисей, бывший освободителем, законодателем и основателем религии иудейского народа, принадлежит столь отдаленным временам, что нельзя избежать предварительного вопроса, кто он – историческая личность или творенье легенды. Если он жил, то это было в XIII, возможно, в XIV веке до нашего летосчисления; у нас нет о нем никаких других сведений, кроме как почерпнутых из священных книг и изложенных в письменном виде преданий иудеев. Если даже мы не можем судить об этом с полной уверенностью, подавляющее большинство историков все же высказалось за то, что Моисей и в самом деле жил и что с ним связанный исход из Египта действительно состоялся. Имея на то веские основания, утверждают, что последующая судьба народа Израиля окажется непонятной, если не согласиться с этим предположением. Современная наука в целом стала более осторожной и обходится с преданиями гораздо бережнее, чем в начальный период исторической критики.

Первое, что привлекает наше внимание в персоне Моисея, – его имя, которое на иврите звучит Моше. Мы вправе спросить: откуда оно взялось? Что оно означает? Как известно, ответ дает сообщение в «Исходе», гл. 2. Там рассказывается, что египетская принцесса, спасшая младенца, брошенного в Ниле, нарекла его этим именем с таким этимологическим обоснованием: «Потому что я из воды вынула его»². Однако этого разъяснения явно недостаточно. «Библейское толкование имени “Тот, кто вытащен из воды”, – рассуждает автор в “Еврейском лексиконе”³, – это народная этимология, с которой уже нельзя согласовать активную форму на иврите (“Моше” в лучшем случае может означать “Тот, кто вытаскивает”)». Это возражение можно подкрепить еще двумя доводами: во-первых, абсурдно приписывать египетской принцессе выведение имени из иврита, и, во-вторых, вода, из которой был вытащен ребенок, по всей вероятности, не была водой Нила.

И наоборот, с давних пор и с разных сторон высказывалось предположение, что имя Моисей происходит из египетского языка. Вместо того чтобы приводить всех авторов, высказывавшихся в этом смысле, я хочу включить в переводе соответствующее место из новой книги Дж. Г. Брестеда⁴, автора, чья «История Египта» (1906) пользуется огромным авторитетом. «Примечательно, что его (этого вождя) имя, Моисей, было египетским. Это просто-напросто египетское слово “мозе”, которое означает “дитя” и является сокращением более полных именных форм, таких, например, как Амон-мозе, то есть Амон-дитя, или Пта-мозе, Пта-дитя, а сами эти имена в свою очередь являются сокращениями более длинных предложений “Амон (даровал) дитя” или “Пта (даровал) дитя”. Имя “дитя” вскоре стало удобной заменой для громоздкого полного имени, а именная форма “мозе” нередко встречается на египетских памятниках. Отец Моисея, несомненно, дал своему сыну имя, составной частью которого было Пта или Амон, а имя бога мало-помалу выпадало в повседневной жизни, пока ребенка не стали звать просто “Мозе”. (Буква “с” в конце имени Мозес происходит из греческого перевода Ветхого Завета. Она также не имеет отношения к ивриту, где это имя звучит “Моше”.)» Я передал этот пассаж дословно и отнюдь не готов разделять ответственность за его частности. Я также несколько удивлен, что в своем перечне Брестед пропустил аналогичные теофорные имена, которые встречаются в списке египетских царей: А-мозе, Тут-мозе (Тутмос) и Ра-мозе (Рамсес).

Следовало бы ожидать, что кто-нибудь из многих, кто признал имя Моисей египетским, сделал также вывод о том – или, по крайней мере, допустил такую возможность, – что носитель египетского имени и сам был египтянином. В отношении современности мы позволяем себе делать такие выводы без колебаний, хотя в настоящее время человек носит не одно имя, а два, имя и фамилию, и хотя при новых условиях не исключены изменения имени и уподобления. Поэтому мы нисколько не удивляемся, обнаружив, что писатель Шамиссо французского происхождения, Наполеон Бонапарт – напротив, итальянского, а Бенджамин Дизраэли – действительно итальянский еврей, как это можно было бы предположить, имея в виду его имя. И для древних и ранних времен, надо думать, такой вывод по имени о национальной принадлежности должен быть еще намного надежней и убедительней. Тем не менее, насколько я знаю, в случае Моисея ни один историк этого вывода не сделал, в том числе ни один из тех, кто подобно Брестеду, готов допустить, что Моисей «научен был всей мудрости Египетской» (1934, 354)⁵.

Что тут помешало – с уверенностью догадаться об этом нельзя. Возможно, оказалось неодолимым благоговение перед библейской традицией. Возможно, показалось слишком чудовищным само представление, что человек Моисей мог быть кем-то иным, а не евреем. Во всяком случае, оказывается, что признание имени египетским не считается определяющим моментом в оценке происхождения Моисея, что из этого никакого дальнейшего вывода не делается. Если считать вопрос о национальности этого великого человека важным, то, чтобы на него ответить, пожалуй, было бы желательно представить новый материал.

За это я и берусь в своем маленьком очерке. Его притязание на место в журнале «Имаго» основывается на том, что он имеет своим содержанием прикладное использование психоанализа. Поэтому полученное таким способом доказательство, наверное, произведет впечатление только на то меньшинство читателей, которые знакомы с аналитическим подходом и сумеют оценить полученные с его помощью результаты. Им, надо надеяться, это покажется важным.

В 1909 году О. Ранк, тогда еще находившийся под моим влиянием, по моей инициативе опубликовал труд, озаглавленный «Миф о рождении героя»⁶. В нем обсуждается факт, что «почти все значительные культурные народы... на ранней стадии своей истории прославляли в поэтических произведениях и сказаниях своих героев, легендарных королей и правителей, основателей религий, династий, государств и городов, словом, своих национальных героев». «Прежде всего фантастическими чертами они наделяли историю рождения и юности этих персон, поразительное сходство которых, более того, частично дословное совпадение у разных, порой далеко удаленных друг от друга и совершенно независимых народов было давно известно и обратило на себя внимание многих исследователей». Если, следуя Ранку, реконструировать по методу Гальтона⁷ «усредненное сказание», выделив существенные особенности всех этих историй, то получается следующая картина.

«Герой – ребенок самых знатных родителей, чаще всего царский сын».

«Его появлению на свет предшествуют трудности, как-то: воздержание, или длительное бесплодие, или тайное общение родителей вследствие внешних запретов или препятствий. Во время беременности или еще раньше появляется знамение (сон, оракул), предупреждающее о его рождении, что чаще всего для отца означает угрозу».

«Вследствие этого по наущению отца или заменяющего его лица новорожденного ребенка обрекают на смерть или оставляют одного на произвол судьбы, как правило, его бросают в корзине в воду».

«Повзрослев, он снова встречает на своем очень изменчивом пути знатных родителей, с одной стороны, мстит отцу, с другой стороны, получает признание и добивается славы и величия».

Самой древней из исторических личностей, с которыми связан этот миф о рождении, является основатель Вавилона (примерно 2800 год до p. X.) Саргон из Аккада. Нам будет небезынтересно здесь передать рассказ, приписываемый ему самому.

«Я – Саргон, могущественный царь, царь Аккада. Моей матерью была жрица богини Весты, своего отца я не знал, а брат моего отца обитал в горах. В моем городе Азупирани, который расположен на берегу Евфрата, моя мать, жрица, забеременела мною. Втайне она меня родила. Она положила меня в корзину из тростника, отверстия которой залила смолой, и пустила ее по многоводной реке, которая не потопила меня. Река принесла меня к Акки, водоносу. Акки, водонос, по доброте сердца своего из воды вытащил он меня. Акки, водонос, как сына своего воспитал он меня. Акки, водонос, садовником своим сделал он меня. Там меня возлюбила Иштар [богиня]. Я стал царем и правил царством сорок пять лет».

Самыми известными нам именами в ряду, начинающемся с Саргона из Аккада, являются Моисей, Кир и Ромул. Но, кроме того, Ранк присоединил огромное множество героических образов из поэтического творчества или сказаний, которым приписывается точно такая же история юности – либо полностью, либо в хорошо прослеживаемых фрагментах: Эдип, Карна, Парис, Телеф, Персей, Геракл, Гильгамеш, Амфион, Зет и др.⁸

Источник и тенденция этого мифа нам стали известны благодаря исследованиям Ранка. Мне будет достаточно ограничиться лишь краткими ссылками. Герой – это тот, кто смело выступил против своего отца и в конце концов его победил.

Наш миф прослеживает эту борьбу вплоть до доисторических времен индивида, поскольку в нем ребенок рождается против воли отца и спасается вопреки его злым намерениям. То, что его бросают на произвол судьбы в корзинке, несомненно, является символическим изображением родов: корзинка – это утроба матери, вода – околоплодные воды. В бесчисленных сновидениях отношения между родителями и ребенком изображаются как вытаскивание или спасение из воды⁹. Если фантазия народа присоединяет к выдающейся личности здесь обсуждаемый миф, то тем самым она хочет признать его героем, провозгласить, что он осуществил схему жизни героя. Однако источником всего вымысла является так называемый «семейный роман» ребенка, в котором сын реагирует на изменение своего эмоционального отношения к родителям, в особенности к отцу¹⁰. Первые детские годы проходят под знаком небывалой переоценки отца, в соответствии с которой король и королева в снах и сказках всегда означают только родителей, тогда как позднее под влиянием соперничества и реального разочарования происходит отделение от родителей и появляется критическое отношение к отцу. Две семьи в мифе, знатная и бедная, являются, следовательно, двумя отражениями собственной семьи в том виде, какой она представляется ребенку на разных стадиях его жизни.

Можно утверждать, что благодаря этим объяснениям становятся совершенно понятными как распространенность, так и единообразие мифа о рождении героя. Тем больше заслуживает нашего внимания то, что миф о рождении Моисея, брошенного затем на произвол судьбы, занимает особое положение, более того, в одном важном пункте противоречит всем остальным. Мы исходим от двух семей, между которыми в мифе разыгрывается судьба ребенка. Мы знаем, что в аналитическом толковании они совпадают и отделены одна от другой лишь во времени. В типичной форме сказания первая семья, в которой ребенок рождается, знатная, чаще всего королевская; вторая семья, в которой ребенок растет, – простая или совсем бедная, что, впрочем, соответствует условиям [«семейного романа»], которые прослеживает толкование. Только в сказании об Эдипе это различие затушевано. Ребенка, брошенного на произвол судьбы одной царской семьей, принимает в свою семью другая чета. Можно сказать, едва ли случайно, что именно в этом примере первоначальная идентичность обеих семей просвечивает и в предании. Социальный контраст между двумя семьями выявляет у мифа, который, как нам известно, должен подчеркнуть героическую натуру великого человека, вторую функцию, становящуюся особенно важной для исторических личностей. Он может использоваться также и для того, чтобы пожаловать герою «дворянскую грамоту», социально его возвысить. Так, Кир для мидийцев – чужеземный завоеватель, благодаря легенде о том, что он был подброшен, он становится внуком индийского царя. То же самое относится к Ромулу; если соответствующий ему человек и существовал, то он был неизвестно откуда взявшимся искателем приключений, выходцем из низов; благодаря сказанию он становится потомком и наследником царского дома города Альба Лонга.

Совершенно иначе обстоит дело в случае Моисея. Здесь первая семья, которая обычно является знатной, оказывается довольно скромной. Он – ребенок еврейских левитов. Зато вторая, простая, семья, в которой обычно растет герой, заменена царским домом Египта; принцесса воспитывает его как своего собственного сына. Это отклонение от стереотипа многим казалось странным. Э. Мейер [1906, 46-47] и другие после него предположили, что сказание вначале звучало иначе: пророческим сном¹¹ фараон был предупрежден о том, что сын его дочери принесет угрозу ему самому и царству. Поэтому он велит сразу после рождения ребенка бросить его в Нил. Но еврейские люди его спасли и воспитали как своего ребенка. Вследствие «национальных мотивов», как это назвал Ранк¹², сказание подверглось переработке в известную нам форму.

Однако следующее рассуждение показывает, что такое первоначальное сказание о Моисее, которое не отклоняется от остальных, существовать не могло. Ибо это сказание либо египетского, либо еврейского происхождения. Первый случай исключается; у египтян не было мотива прославлять Моисея, для них он не был героем. Следовательно, легенда должна была быть создана еврейским народом, то есть в своей известной форме [то есть в типичной форме легенды о рождении] должна была быть привязана к персоне вождя. Однако для этого она была совершенно непригодна, ибо какую пользу должно было принести народу сказание, сделавшее принадлежавшего ему великого человека чужаком-иноземцем?

В той форме, в которой сказание о Моисее представлено нам сегодня, оно явно не соответствует своим скрытым намерениям. Если Моисей – не потомок царя, то сказание не может его сделать героем; если же он остается еврейским ребенком, то это ничем не способствует его возвеличению. Действенной остается лишь одна небольшая деталь из всего мифа – уверение, что ребенок оказался спасен вопреки всем внешним силам, и эта особенность повторяется также и в истории детства Иисуса, в которой царь Ирод берет на себя роль фараона. В таком случае мы действительно вправе предположить, что какой-то более поздний неумелый обработчик материала сказания счел себя должным приписать своему герою Моисею нечто аналогичное классическому, характеризующему героя сказанию о брошенном ребенке, что в силу особых обстоятельств данного случая ему совершенно не подходило.

Этим неудовлетворительным и, кроме того, ненадежным выводом пришлось бы довольствоваться нашему исследованию, и оно ничего бы не сделало для ответа на вопрос, был ли Моисей египтянином. Однако к оценке легенды о брошенном ребенке имеется еще и другой, возможно, более перспективный подход.

Вернемся к двум семьям из мифа. Мы знаем, что на уровне аналитического толкования они идентичны, на мифическом уровне они различаются как знатная и простая. Если же речь идет об исторической личности, к которой привязан миф, то в таком случае имеется третий уровень, уровень реальности. Одна семья реальная; в ней действительно родился и рос человек, великая личность; другая семья фиктивная, вымышленная мифом, преследовавшим свои цели. Как правило, реальная семья совпадает с простой, вымышленная – со знатной. В случае, похоже, дело обстоит несколько по-другому. И тут, возможно, новая точка зрения прояснит, что первая семья, та, из которой изгоняется ребенок, во всех случаях, которые можно использовать, является вымышленной, а более поздняя, в которую его принимают и которой он растет, – настоящей. Если мы обладаем смелостью признать этот тезис как всеобщую истину, которой мы подчиняем также и сказание о Моисее, то нам сразу становится ясно: Моисей – египтянин, возможно, знатного рода, который сказанием был превращен в еврея. И таков был бы наш результат! Эпизод с оставленным в воде ребенком оказался бы на своем месте; чтобы соответствовать новой тенденции, его замысел не без некоторой натяжки следовало бы перевернуть; оставление стало средством спасения.

Отличие сказания о Моисее от всех остальных сказаний подобного рода можно было бы, однако, свести к одной особенности истории о Моисее. Если обычно герой в течение своей жизни поднимается над своим низким исходным уровнем, то героическая жизнь человека Моисея началась с того, что он снизошел со своей высоты к сынам Израилевым.

Мы предприняли это небольшое исследование в надежде получить второй, новый аргумент в поддержку гипотезы о том, что Моисей был египтянином. Мы слышали, что первый аргумент, исходящий из имени, на многих решающего впечатления не произвел¹³. Следует быть готовым к тому, что новый аргумент, исходящий из анализа легенды о ребенке, брошенном на произвол судьбы, ждет не лучшая участь. Наверное, возражения будут гласить, что условия возникновения и преобразования легенд все-таки слишком неясны, чтобы обосновывать вывод такой, как наш, и что предания, связанные с героическим образом Моисея, сбивчивые, полные противоречий, с явными признаками веками продолжавшейся тенденциозной переработки и наслоений сведут на нет все усилия обнаружить ядро скрывающейся за этим исторической истины. Сам я эту отвергающую позицию не разделяю, но и не могу ее опровергнуть.

Если уже нельзя было достичь большей уверенности, то зачем я вообще предал гласности это исследование? Я сожалею, что и мое оправдание не может выйти за рамки намеков. Если увлечься двумя приведенными здесь аргументами и попытаться всерьез отнестись к гипотезе, что Моисей был знатным египтянином, то открываются весьма интересные и далеко простирающиеся перспективы. С помощью известных, напрашивающихся предположений можно понять мотивы, которыми руководствовался Моисей в своем необычном поступке, и в тесной взаимосвязи с этим прийти к возможному объяснению многих свойств и особенностей законодательства и религии, которые он дал еврейскому народу, а это, в свою очередь, снабдит нас важными сведениями, касающимися происхождения монотеистических религий вообще. Однако столь важные объяснения нельзя основывать только на психологических правдоподобностях. Даже если признать египетское происхождение Моисея историческим фактом, все равно потребуется по меньшей мере еще один прочный пункт, чтобы оградить множество возникающих возможностей от критики, что все это – плод фантазии и слишком далеко от действительности. Этой потребности отвечало бы объективное подтверждение того, на какую эпоху приходятся жизнь Моисея и, стало быть, исход из Египта. Но подобного подтверждения не нашлось, и поэтому будет лучше обойтись без сообщения всех дальнейших выводов, вытекающих из сознания того, что Моисей был египтянином.

2. 
   Если Моисей был египтянином...
   

В более ранней статье, опубликованной в этом журнале¹⁴, я попытался с помощью нового аргумента подтвердить предположение, что человек Моисей, освободитель и законодатель еврейского народа, был не евреем, а египтянином. То, что его имя происходит из египетского языка, замечено давно, хотя и не было оценено должным образом; я добавил, что истолкование привязанного к Моисею мифа об оставленном ребенке вынуждает к выводу, что он был египтянином, которого потребность народа захотела сделать евреем. В конце моей статьи я сказал, что из предположения о том, что Моисей был египтянином, вытекают важные и далеко идущие выводы; но я не был готов их публично отстаивать, ибо они основываются лишь на психологических правдоподобностях и лишены объективного доказательства. Чем важнее полученные таким образом результаты, тем острее ощущается предостережение не подвергать их без надежного обоснования критическим нападкам внешнего мира, подобно колоссу на глиняных ногах. Ни одна даже самая соблазнительная правдоподобность не защищает от ошибки; даже если кажется, что все части проблемы ставятся на свое место, подобно деталям конструктора, следует помнить о том, что правдоподобное – еще не обязательно истинное, а истина не всегда правдоподобна. И, наконец, не так уж заманчиво оказаться в ряду схоластиков и талмудистов, которые получают удовлетворение от игры собственного ума, но совершенно равнодушны к тому, сколь далеко от действительности может быть их утверждение.

Несмотря на эти сомнения, которые столь же серьезны, как и тогда, из столкновения моих мотивов возникло решение добавить к тому первому сообщению данное продолжение. Но это опять-таки не единое целое и даже не важнейшая его часть.


1
Если, стало быть, Моисей был египтянином, то первое, что мы получаем из этого предположения, – это новый вопрос-загадка, на который трудно ответить. Если народ или племя¹⁵ собирается совершить великое дело, то нельзя ожидать ничего иного кроме того, что один из соотечественников возьмет на себя роль вождя или будет назначен на эту роль в результате избрания. Но что должно было побудить знатного египтянина (возможно, принца, жреца, высокопоставленное должностное лицо) встать во главе толпы культурно отсталых чужаков-иноземцев и вместе с ними покинуть страну, – это разгадать нелегко. Хорошо известное презрение египтянина к чуждому ему народному духу делает такое событие особенно невероятным. Более того, я склонен думать, что именно поэтому сами историки, признавшие имя египетским и приписавшие человеку всю мудрость египетскую, не желали допустить очевидной возможности, что Моисей был египтянином.

К этой первой трудности вскоре добавляется и вторая. Мы не должны забывать, что Моисей был не только политическим вождем проживавших в Египте евреев, он был также их законодателем, воспитателем и заставил их служить новой религий, которая и поныне по его имени называется Моисеевой. Но так ли просто отдельному человеку создать новую религию? И если кто-то хочет повлиять на религию другого, то не будет ли самым естественным обратить его в свою собственную религию? Еврейский народ в Египте, несомненно, имел ту или иную форму религии, и если Моисей, давший им новую, был египтянином, то нельзя отвергнуть предположение, что другая, новая, религия была египетской.

Этой возможности нечто препятствует: факт самого резкого противоречия между иудейской религией, которая восходит к Моисею, и египетской. Первая представляет собой самый непреклонный монотеизм; есть лишь один бог, он единственный, всемогущий, недоступный; невозможно вынести его взгляда, его нельзя изображать, нельзя произносить и его имени. В египетской религии, напротив, существовала необозримая куча божеств разного значения и происхождения. Одни из них являлись персонификациями великих сил природы, таких, как небо и земля, солнце и луна, другие представляли собой абстракцию, как Маат (богиня истины и порядка), или рожицу, как карликовый Бес, но большинство из них являлись местными богами, относившимися к тому времени, когда страна была поделена на многие области. Они имели облик животных, как будто еще не преодолели ступень развития из древних тотемных животных, не были строго отделены друг от друга, разве что были наделены отдельными особыми функциями. Гимны в честь этих богов говорят о каждом из них примерно одно и то же, беззаботно отождествляют их друг с другом таким образом, что мы безнадежно запутываемся. Имена богов комбинируются друг с другом, в результате чего одно становится чуть ли не эпитетом другого; так, в эпоху расцвета «Нового царства» главного бога города Фивы звали Амон-Pa; в этом словосочетании первая часть означает городского бога, который изображался с головой барана, тогда как Ра – это имя бога солнца из Она [Гелиополя], изображавшегося с головой сокола. При служении этим богам, как и в повседневной жизни египтян, широко использовались магические обряды, церемониалы, заклинания и амулеты.

Некоторые из этих различий нетрудно вывести из принципиальной противоположности строгого монотеизма и безграничного политеизма. Другие, очевидно, объясняются расхождением духовного уровня¹⁶, поскольку одна религия очень близка к примитивным фазам, другая достигла высот утонченной абстракции. К этим обоим моментам, наверное, можно свести возникающее порой впечатление, что противоположность Моисеевой и египетской религий намеренно и специально подчеркивалась; когда, например, одна строжайшим образом осуждает всякого рода магию и колдовство, тогда как в другой они в изобилии процветают. Или когда ненасытному желанию египтян воплощать своих богов в глине, камне и металле, которому многим обязаны сегодня наши музеи, противопоставляется суровый запрет изображать какое-либо живое или вымышленное существо. Однако имеется еще одно различие между обеими религиями, которое нашими объяснениями не затрагивается. Ни один другой народ древности не сделал так много для отрицания смерти, с такой педантичностью не готовился к существованию в потустороннем мире, и, соответственно, самым популярным и неоспоримым из всех египетских богов был бог смерти Осирис, властитель этого иного мира. И наоборот, древнееврейская религия полностью отказалась от идеи бессмертия; возможность продолжения жизни после смерти нигде и никогда не упоминается. И это тем более удивительно, что, как показал дальнейший опыт, вера в потустороннюю жизнь очень хорошо согласуется с монотеистической религией.

Мы надеялись, что предположение о том, что Моисей был египтянином, окажется проясняющим и плодотворным в разных направлениях. Но наш первый вытекающий из этого предположения вывод, что новая религия, которую он дал евреям, была его собственной, египетской, разбился о понимание различия, более того, противоположности, обеих религий.